О своем поступлении и учебе на гуманитарном факультете НГУ литературовед Лариса Степановна Соболева рассказывает так живо и увлеченно, словно это было вчера. Сегодня она – доктор филологических наук, профессор и заведующая кафедрой фольклора и древних литератур Уральского федерального университета (Екатеринбург). Также Лариса Степановна возглавляла много лет журнал «Известия Уральского федерального университета. Гуманитарные науки», а с 2013 она – выпускающий редактор нового гуманитарного журнала международного уровня «Quaestio Rossica», который уже успел произвести хорошее впечатление на российских и зарубежных русистов. Выпускница уверена: значение полученного образования сложно переоценить.

Я окончила обыкновенную советскую школу № 99, которая находилась в центре города и отличалась хорошей дисциплиной и отличными учителями. В 1966 году школы перевели на «десятилетку»: мы выпускались из десятого класса, а параллельно с нами выпускались одиннадцатиклассники. Поэтому число абитуриентов, поступающих в вузы, увеличилось вдвое. Академгородок был к тому времени уже построен, университет открыт. Правда, гумфак существовал всего несколько лет и был не очень известен. Моей давней мечтой было стать журналистом, поскольку мне хотелось влиять на судьбы людей, восстанавливать справедливость в мире – то есть совершенно нормальные утопичные юношеские желания. Я очень любила свою школу и не боялась поступления. Из моего класса я единственная выбрала гуманитарный факультет, хотя, моя классная руководительница была уверена, что из меня получится отличный математик. Время было такое, что в почете были «физики».

Почему Вы выбрали все-таки гуманитарный факультет?

Я действительно любила не только литературу, но и математику, геометрия была моим любимым предметом. Мне нравилось доказывать теоремы, жизнь в этой системе доказательств казалась мне привлекательной. Однако, в конечном счете, я выбирала между филологическим факультетом педагогического университета и неведомым тогда отделением общего языкознания гумфака НГУ, на который экзамены проходили раньше – в июне. Сроки все решили. Когда я приехала подавать документы и узнала, что прием на отделение составляет всего 13 человек – то просто не поверила. Я считала, что образование должно быть массовым. Сейчас я могу это понять, поскольку сама работаю в вузовской системе и вижу, как количество мест для гуманитариев уменьшается с каждым годом, словно шагреневая кожа.

Конкурс был восемнадцать человек на место. Я говорила себе: «Точно не поступлю. Но я поговорю с умными людьми». До сих пор не могу поверить, что написала вступительное сочинение без единой ошибки. Ведь я писала в очень свободной, несколько эпатажной манере. Например, на один из вопросов я ответила, что мой «любимый современный герой» – это Гамлет, и объяснила, почему. Устный экзамен тоже проходил довольно интересно. Например, моя подруга на свое утверждение, что «существительные изменяются по родам», получила от преподавателей ответ: «Абсолютно правильно. Мужского рода – слово «графин», а женского – «графиня»!». И при этом ее приняли. Во время своего ответа я спросила у почтенных профессоров, которые сидели передо мной, читали ли они книги о войне одного из современных авторов, о котором я упоминала. Они сказали: «Нет». Тогда я сказала: «Как жаль! Как же тогда я буду вам рассказывать? Обязательно почитайте!» (смеется).

О чем, по-Вашему, свидетельствует этот особый подход преподавателей при приеме на факультет?

Это действительно был неформальный подход, когда, не цепляясь за какие-то мелкие ошибки, которые могут быть у каждого, преподаватели пытались увидеть какую-то суть в человеке и понять, сможет он учиться здесь, способен ли он одолеть тот материал, который ему будет предложен, будет ли он креативным и успешным. Конечно, это о многом говорит. И я думаю, что это было то главное, что потом, говоря современными студенческими понятиями, стало «фишкой» факультета. Это то, что во многом, нас воспитывало – внутренняя раскрепощенность и свобода, возможность общаться на неформальном уровне.

Например, категория оценок у нас фактически не ощущалась. Я сама сейчас преподаю и знаю, что когда к тебе на экзамен приходят всего семь человек – то за день их можно так «выпотрошить», что оценка перестает иметь какое-то значение. Гораздо больший смысл приобретает сам процесс диалога с преподавателем, возможность высказаться и проявить себя. Также исчезает и проблема, связанная со шпаргалками. Поскольку написать в шпаргалке все, что тебя могут спросить на экзамене, нереально. Это отсутствие внешнего формализма изначально и стало тем, что в нас воспитывали как в студентах. Кроме преданности науке и интереса к предмету.

Что лично Вам дала учеба на гуманитарном факультете, и как это помогает сегодня в профессиональной деятельности?

Я глубоко благодарна своим преподавателям, которые сделали очень много для того, чтобы изменить тот тип сознания, который формировался у нас самой действительностью советского времени. В этом смысле Университет и Академгородок в целом было уникальными образованиями, где могли звучать оппозиционные высказывания. Смысл оппозиции не в том, что она формулирует иные точки зрения, а в том, что она допускается как феномен, поскольку без нее нет свободного самовыражения. Оппозиция – это не антипатриотизм. Я должна быть оппозиционна по отношению к негативным влияниям этой жизни и иметь возможность публично высказаться. Мне кажется, что гуманитарный факультет сделал важную вещь для меня – он фактически на всю жизнь лишил меня внутренней самоцензуры. Если я не говорю чего-то (а меня потом жизнь приучила временами молчать), это не означает, что я перестала иначе думать и оценивать.

Это была прекрасная школа человеческих взаимоотношений, школа свободы мыслей и хорошей научной подготовки – все это потом позволило мне выстоять и в брежневские годы, и в тяжелые перестроечные годы, когда можно было уйти в совсем далекие от науки сферы деятельности, и остаться верным своему предназначению. Я очень благодарна Елене Ивановне Дергачевой-Скоп, Нине Александровне Лукьяновой, Виктору Георгиевичу ныне здравствующим и дай бог им здоровья. И уже ушедшим Кириллу Алексеевичу Тимофееву, Николаю Николаевичу Покровскому и многим другим. Они не только большие ученые, но им был присущ тот академизм, который требовал большой научной честности, бесконечного постижений нового и постоянного сомнения в окончательности выводов. Это была настоящая школа требовательности к себе, в первую очередь, и к нам, студентам – во вторую.

Вы собирались стать журналистом, но появился интерес к древнерусской литературе. Что повлияло на Вас?

Это было удивительное стечение обстоятельств. Я поняла, что заниматься журналистикой в условиях тоталитарного государства невозможно. О чем можно было писать? О курочках, которые несут яйца и все больше и больше улучшают жизнь советского человека? С другой стороны, я понимала, что и о советской литературе тоже писать нельзя. А вот о событиях XII века можно писать настолько правдиво, насколько позволяют источники. Все эти кризисные настроения совпали на тот момент с моей поездкой на два месяца в археографическую экспедицию к староверам на север Томской области в Парабельский район. Я вернулась полная желания заниматься древнерусской литературой, осознав, что это очень интересно и имеет огромное значение для понимания русской жизни, русской литературы и русского человека.

С первого курса Вы участвовали в археографических экспедициях. Расскажите поподробнее о том, как они проходили.

Первые экспедиции, конечно, были шоком для меня – девочки, выросшей в городских условиях и учебы в элитной атмосфере Академгородка. Мы приезжаем в деревню к староверам и о чем начинаем говорить? О Боге. А до поступления в университет я твердо знала, что Бога нет. Где же в таком случае предмет обсуждения? Все это было очень важно. Ведь я приехала к людям с абсолютно иным мировоззрением: октябрьскую революцию они называли переворотом, «государя» они не любили, но и нынешнюю «советскую власть» тоже не признавали. Для этих людей главной идеей было восхождение к Господу, сохранение своей православной культуры. Они иначе выстраивали свою жизнь, и система ценностей у них была другая. Поэтому у меня было ощущение, словно приезжаешь на другую планету, только у тебя нет скафандра. Необходимо общаться с этими людьми, чтобы выполнить поставленные задачи, и для этого потребуются все силы души.

Я считаю, меня во многом сформировали эти экспедиции, невероятно расширив мой кругозор. Наверное, я стала другим человеком, поскольку этот опыт повлиял на мои интересы и понимание жизненных целей, которых нужно добиваться. Экспедиция – это не просто ряд событий, через которые ты проходишь, это особый путь, которым ты идешь, и он меняет тебя. Мы привозили рукописи, старопечатные книги, действительно спасая их от окончательного исчезновения. Поскольку в то время возникали условия, в которых книги пропадали: была сильная миграция деревенских жителей в города, семьи распадались и т. д. Люди, к которым мы приезжали, становились в итоге нашими друзьями, мы потом долго переписывались, нередко возвращались по их просьбе за книгами. Было очень приятно получать такую отдачу от людей, живущих другой, «инопланетной» жизнью, и понимать, что ты можешь быть им близок.

Какие процессы сейчас происходит со старообрядческими поселениями? Имеют ли студенты возможность ездить туда на практику?

Те студенты, которые специализируются в этой сфере, продолжают ездить в экспедиции – в Туву, на Дальний Восток и в другие регионы. Сам по себе процесс контакта очень сложный. Нужно правильно себя вести, не обидеть этих людей, а, наоборот, дать им положительный эмоциональный заряд. К этому приходят через изучение книг, первые пробные встречи и опыт старших товарищей.

Сейчас ситуация такова, что тот процесс распада старообрядческих хозяйств продолжается дальше. С другой стороны, есть и момент оживления старообрядческого движения на несколько новой основе, в котором главную ценность составляют не древние книги и рукописи, а возможность создания новых книг, печати этих книг. Староверы бывают очень разные. Есть те, которые понимают ценность древней книги, а есть те, для которых ценность не в книге как в древней вещи, а в содержательной стороне текстов. Значит, можно и нужно читать тот же текст, но в каком-то новом издании. Археография в первую очередь занимается не исследованием старообрядчества как феномена, хотя и это тоже присутствует. Главное – осмысление книжного пространства, распространение книги – результата мыслительной деятельности людей.

Какими научными направлениями Вы активно занимаетесь в настоящее время?

Сейчас я занимаюсь одной из самых интересных тем в уральской литературе – Строгановским регионом XVI, XVII, XVIII века. Это огромная территория Прикамья. Строгановская вотчина была практически государством в государстве со своей иконописной мастерской, строителями, писателями, художниками и т.д. Я занимаюсь рукописной традицией этой вотчины. В частности мы сейчас работаем над прекрасным сборником проповедей «Статир», сохранившемся в единственном экземпляре, который хранится в РГБ (Москва). Он был написал в строгановском Орле-городке в конце XVII в.. Сборник оригинальный, ни разу полностью не издававшийся. Он дает представление о современной автору действительности – системе ценностей, отношениях между людьми.

Вторая тема – фольклорная. У нас есть огромный фольклорный архив в Уральском университете. Мы занимаемся его описанием, издаем тексты и до сих пор проводим разного рода экспедиции. Кроме того, я занимаюсь творчеством Дмитрия Мамина-Сибиряка, темой старообрядчества в его творчестве. Исследую целый ряд проблем, которые тоже очень интересны для понимания русской литературы как таковой и понимания национальной идеи в творчестве писателя.

Иногда от математиков или физиков можно услышать вопрос «А зачем человечеству нужно изучать древнерусскую литературу? Какая от этого польза?». Как бы Вы ответили на него?

А что такое польза? Я напомню, древнее значение слова «польза» – «лечение». Польза – это то, что способствует излечению человеческого не только тела, но и духа. Гуманитарные науки излечивают человеческий дух. На некоторые вопросы очень сложно отвечать, поскольку они не имеют конечного ответа. Любой однозначный ответ будет неправильным. Гуманитарная наука как раз дает человеку осознать: нет простых решений у сложных вопросов.

Гуманитарии способны заглядывать в будущее, задумываться о значении изобретаемых технологий, они изучают человека в его становлении, эволюционном развитии, его стратегиях поведения и т.д. Сложность миру придают не только технические науки, которые пытаются мир структурировать, «раздробить на части», чтобы его было удобно изучать. И я восхищаюсь точными науками. Но гуманитарная наука пытается собрать все это в одно целое и осмыслить, напомнить человечеству о чем-то важном, пробудить к рефлексии. Гуманитарная наука постоянно обращается к человеческой совести, не дает забыть о главном. Человеку ведь свойственно забывать, постоянно творить новый миф и думать о том, что его творение – есть то же самое, что было в прошлом. Это нормальное состояние обыденного человеческого сознания. А тот гуманитарий, который работает с фактом, вмешивается в этот процесс и объясняет, что происходит на самом деле. Он обращается к исторической памяти, и тем самым постоянно отрезвляет человека, подталкивает его к критическому восприятию настоящего, без чего невозможно принятие корректных и конструктивных решений.

И наука, занимающаяся древней книжностью, постоянно открывает какие-то лакуны в прошлом. Прекрасно, что у нас есть этот предмет, который мы изучаем, – книга. Она соединяет в себе все интенции времени, и, обращаясь к ней, мы можем расшифровать эти векторы развития, которые были в прошлом, дотянулись до нас и уходят в будущее. Наличие фольклора в свою очередь – это показатель здорового духа коллективизма в обществе, зеркало его состояния и психологическая поддержка. Изучение фольклора и сбор материалов – узнавание подлинных настроений и мнений людей, существующих вне цензурных установок. Ни одно общество не существует вне фольклора. Это усложнение духовной жизни человека – одно из средств к его спасению.